Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера,
с тем чтобы отправить его
с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Потупился, задумался,
В тележке сидя, поп
И молвил: — Православные!
Роптать на
Бога грех,
Несу мой крест
с терпением,
Живу… а как? Послушайте!
Скажу вам правду-истину,
А вы крестьянским разумом
Смекайте! —
«Начинай...
Пришел какой-то пасмурный
Мужик
с скулой свороченной,
Направо все глядит:
— Хожу я за медведями.
И счастье мне великое:
Троих моих товарищей
Сломали мишуки,
А я
живу,
Бог милостив!
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их
с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так
пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря
Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.)
С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит
с Митрофаном.)
«Я, воспитанный в понятии
Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я
живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки
с жиру беситься не зачитываются мне».
И вдруг тот же Федор говорит, что для брюха
жить дурно, а надо
жить для правды, для
Бога, и я
с намека понимаю его!
— Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию, потому что одно изъяснение
с таким человеком для меня уже неприятная комиссия. Надобно вам сказать, что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился в Петербурге, вышел кое-как в люди, женившись там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Задает здесь тоны. Да у нас в губернии, слава
богу, народ
живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург — не церковь.
Уже стул, которым он вздумал было защищаться, был вырван крепостными людьми из рук его, уже, зажмурив глаза, ни
жив ни мертв, он готовился отведать черкесского чубука своего хозяина, и
бог знает чего бы ни случилось
с ним; но судьбам угодно было спасти бока, плеча и все благовоспитанные части нашего героя.
— Я вам скажу, как истинному другу, — прервала его бабушка
с грустным выражением, — мне кажется, что все это отговорки, для того только, чтобы ему
жить здесь одному, шляться по клубам, по обедам и
бог знает что делать; а она ничего не подозревает.
Сожительница его умерла, теперь он домохозяин,
живет с какой-то дылдой в пенсне и перекувырнулся к
богу.
— Вот я была в театральной школе для того, чтоб не
жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня есть подруга
с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни
бога, ни дьявола.
— Знаешь, Климчик, у меня — успех! Успех и успех! —
с удивлением и как будто даже со страхом повторила она. — И все — Алина, дай ей
бог счастья, она ставит меня на ноги! Многому она и Лютов научили меня. «Ну, говорит, довольно, Дунька, поезжай в провинцию за хорошими рецензиями». Сама она — не талантливая, но — все понимает, все до последней тютельки, — как одеться и раздеться. Любит талант, за талантливость и
с Лютовым
живет.
— Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу, говорил, точно кандидат в Наполеоны. После истории
с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно,
жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал: дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется: уверовал в
бога перед праздником. Сволочь.
— Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно
жить на свете! Но не могу идти
с тобой твоей дорогой, если б даже захотел… Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал
с минуту) теперь поздно… Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы — это
Бог видит, но не стою твоих хлопот.
— Отчего? Что
с тобой? — начал было Штольц. — Ты знаешь меня: я давно задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные дела, а теперь я свободен. Ты должен
жить с нами, вблизи нас: мы
с Ольгой так решили, так и будет. Слава
Богу, что я застал тебя таким же, а не хуже. Я не надеялся… Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо
жить иначе, ты понимаешь как…
— Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот
с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так Господом
Богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
— Да, — скажет потом какой-нибудь из гостей
с глубоким вздохом, — вот муж-то Марьи Онисимовны, покойник Василий Фомич, какой был,
Бог с ним, здоровый, а умер! И шестидесяти лет не
прожил, —
жить бы этакому сто лет!
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай
Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал;
живу в добре, в покое, ем
с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то
с своим…
— Ты засыпал бы
с каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану
жить никогда. А
с тобой мы стали бы
жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили
Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы
с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
— Ты, никак,
с ума сошел: поучись-ка у бабушки
жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «
Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему…
Все
жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о
Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было не думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что лучше всего, полюбилась
с мужчиной, и пройдет.
Когда Старцев пробовал заговорить даже
с либеральным обывателем, например, о том, что человечество, слава
богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев в обществе, за ужином или чаем, говорил о том, что нужно трудиться, что без труда
жить нельзя, то всякий принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить.
— Давайте же поговорим, — сказала она, подходя к нему. — Как вы
живете? Что у вас? Как? Я все эти дни думала о вас, — продолжала она нервно, — я хотела послать вам письмо, хотела сама поехать к вам в Дялиж, и я уже решила поехать, но потом раздумала, —
бог знает, как вы теперь ко мне относитесь. Я
с таким волнением ожидала вас сегодня. Ради
бога, пойдемте в сад.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет
проживешь, право,
Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который сами вчера изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу и она здесь переночует, — не быть тебе первому
живу. Боюсь я их очень-с, и кабы не боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них городскому начальству. Даже
бог знает что произвести могут-с.
— Видит
Бог, невольно. Все не говорил, целую жизнь не говорил словоерсами, вдруг упал и встал
с словоерсами. Это делается высшею силой. Вижу, что интересуетесь современными вопросами. Чем, однако, мог возбудить столь любопытства, ибо
живу в обстановке, невозможной для гостеприимства.
— Хороший он человек, правдивый, — говорил старовер. — Одно только плохо — нехристь он, азиат, в
бога не верует, а вот поди-ка,
живет на земле все равно так же, как и я. Чудно, право! И что
с ним только на том свете будет?
Сунцай назвал дикушек по-своему и сказал, что
бог Эндури [Божество, сотворившее мир.] нарочно создал непугливую птицу и велел ей
жить в самых пустынных местах, для того чтобы случайно заблудившийся охотник не погиб
с голоду.
— Все бы ничего — продолжал он, отдохнувши, — кабы трубочку выкурить позволили… А уж я так не умру, выкурю трубочку! — прибавил он, лукаво подмигнув глазом. — Слава
Богу,
пожил довольно,
с хорошими людьми знался…
— Оригинал, оригинал! — подхватил он,
с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу!
Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица
живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто его разберет!
—
С Богом. А на бумагу так и отвечай: никакого, мол, духу у нас в уезде нет и не бывало.
Живем тихо, французу не подражаем… А насчет долга не опасайся: деньги твои у меня словно в ломбарте лежат. Ступай.
— Не знаю, где и спать-то его положить, — молвила она наконец, — и не придумаю! Ежели внизу, где прежде шорник Степан
жил, так там
с самой осени не топлено. Ну, ин ведите его к Василисе в застольную. Не велика фря, ночь и на лавке проспит. Полушубок у него есть, чтоб накрыться, а войлок и подушчонку, из стареньких, отсюда дайте. Да уж не курит ли он, спаси
бог! чтоб и не думал!
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела,
с сенокоса идет: черная, худая. «Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком
жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку
Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
— Ну, Федотушка, покуда прощай! никто как
Бог! — говорила матушка, подходя к Федоту, — а я за тебя в воскресенье твоему ангелу свечку поставлю! Еще так-то
с тобой
поживем, что любо!
— Выдам ее за хорошего человека замуж и умру, — говорила она себе, но втайне прибавляла, — а может быть,
Бог пошлет, и
поживу еще
с ними.
Год проходит благополучно. На другой год наступает срок платить оброк — о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков к последнему хозяину, у которого он
жил, но там сказали, что Сережка несколько недель тому назад ушел к Троице
Богу молиться и
с тех пор не возвращался. Искал, искал его Стрелков по Москве, на извозчиков разорился, но так и не нашел.
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна,
живет с срамной матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется. Боюсь я, что и у ней та же болезнь, что у покойного отца. У
Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и дочку к себе возьмет.
Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
— А что ж? что тут диковинного? так
Богу угодно! Может быть, тебе
с нею на роду написано
жить парочкою.
Все соглашались
с ним, но никто не хотел ничего делать. Слава
богу, отцы и деды
жили, чего же им иначить? Конечно, подъезд к реке надо бы вымостить, это уж верно, — ну, да как-нибудь…
—
Поживите пока
с нами, а там видно будет, — говорила она, успокоившись после первых излияний. — Слава
богу, свет не клином сошелся. Не пропадешь и без отцовских капиталов. Ох, через золото много напрасных слез льется! Тоже видывали достаточно всячины!
— О нас не беспокойтесь, —
с улыбкой ответила невеста. —
Проживем не хуже других. Счастье не от людей, а от
бога. Может быть, вы против меня, так скажите вперед. Время еще не ушло.
Мы должны
жить с сознанием, что каждое существо может спастись, может искупить грех, может вернуться к
Богу и что не нам принадлежит окончательный суд, а лишь Самому
Богу.
На вопрос, как им живется, поселенец и его сожительница обыкновенно отвечают: «Хорошо
живем». А некоторые каторжные женщины говорили мне, что дома в России от мужей своих они терпели только озорства, побои да попреки куском хлеба, а здесь, на каторге, они впервые увидели свет. «Слава
богу,
живу теперь
с хорошим человеком, он меня жалеет». Ссыльные жалеют своих сожительниц и дорожат ими.
— Да ничего, так. Я и прежде хотел спросить. Многие ведь ноне не веруют. А что, правда (ты за границей-то
жил), — мне вот один
с пьяных глаз говорил, что у нас, по России, больше, чем во всех землях таких, что в
бога не веруют? «Нам, говорит, в этом легче, чем им, потому что мы дальше их пошли…»
— Вы забыли, maman, ей-богу, носил, в Твери, — вдруг подтвердила Аглая. — Мы тогда
жили в Твери. Мне тогда лет шесть было, я помню. Он мне стрелку и лук сделал, и стрелять научил, и я одного голубя убила. Помните, мы
с вами голубя вместе убили?
Так караван и отвалил без хозяина, а Груздев полетел в Мурмос. Сидя в экипаже, он рыдал, как ребенок… Черт
с ним и
с караваном!.. Целую жизнь
прожили вместе душа в душу, а тут не привел
бог и глаза закрыть. И как все это вдруг… Где у него ум-то был?
— Ничего, слава
богу, Петр Елисеич… Ежели
с умом, так везде
жить можно.
— Слышал, как вы тут
живете, Нюрочка, — говорил Груздев, усаживая сноху рядом
с собой. — Дай
бог и впереди мир да любовь… А я вот по дороге завернул к вам проститься.
Эти стихи из нашей песни пришли мне на мысль, отправляя к тебе обратно мой портрет
с надписью. Отпустить шутку случается и теперь — слава
богу, иначе нельзя бы так долго
прожить на горизонте не совсем светлом. Не помнишь ли ты всей песни этой? Я бы желал ее иметь.
Про себя скажу тебе, что я, благодаря
бога,
живу здорово и спокойно. Добрые мои родные постоянно пекутся обо мне и любят попрежнему. В 1842 году лишился я отца — известие об его кончине пришло, когда я был в Тобольске
с братом Николаем. Нам была отрада по крайней мере вместе его оплакивать. Я тут получил от Николая образок, которым батюшка благословил его
с тем, чтобы он по совершении дальнего путешествия надел мне его на шею.